Надежда семьи - Страница 4

— Господа, — кричала одна шалунья, — смотрите-ка, Смирнова надела сегодня другое платье, еще короче того! — И она со смехом указывала на Машу, сменившую одно ситцевое платье другим. Маша краснела, конфузилась и чувствовала себя бесконечно несчастной.

Один раз учитель арифметики вызвал ее к доске разрешить заданную им задачу. Маша очень хорошо понимала эту задачу — она разрешила ее быстро и безошибочно — и только что собиралась объяснить учителю ход своей работы, как вдруг ее развлек тихий смех подруг. Она оглянулась и увидела, что две девочки, сидящие на первой скамейке, показывают своим соседкам на ее ноги и сдержанно хихикают. Маша опустила глаза. Увы! Штопка, так тщательно сделанная Елизаветой Ивановной, лопнула, и на одном из ее сапожков красовалась довольно большая дыра. Бедная девочка совершенно переконфузилась. Все, что она собиралась сказать, вылетело у нее из головы. Она стояла вся красная и вертела в руках мел, не находя ни слова в ответ на вопросы учителя, едва ли даже слыша эти вопросы.

Учитель не мог, конечно, догадаться о причине ее смущения и объяснил его по-своему.

— Вы, кажется, сами не знаете, что написали на доске, госпожа Смирнова, — строгим голосом заметил он. — Садитесь на место и в другой раз старайтесь работать самостоятельно, понимать, что вы делаете.

Этот строгий выговор и дурная отметка в журнале, последовавшая за ним, еще более смутили бедную Машу. Она пришла домой огорченная, рассерженная, вся в слезах и, встретив в первой комнате мать, тотчас же принялась жаловаться ей на свои неприятности.

— Право, так невозможно учиться в гимназии, — говорила она, рыдая. — Я совсем точно нищая! Посмотрите, маменька, какая у меня дыра в сапоге, ведь это просто срам!

— Что это с тобой, Машенька! — удивилась Елизавета Ивановна. — Сапоги разорвались? Что же за большая беда? Купим новые! И какой же тут срам? Я думаю, это со всяким случается!

— Да не это одно, а все вообще!.. Как я одета! Кроме меня, ведь у нас никто не носит ситцевых платьев; надо мной все смеются!

— Неужели в самом деле смеются? — с огорчением спросила Елизавета Ивановна. — Смеются над тем, что ты беднее их? Хороши образованные барышни, нечего сказать!

— Конечно, это глупо с их стороны, а все-таки мне очень-очень неприятно! — недовольным голосом проговорила Маша и, отойдя в угол, продолжала потихоньку плакать.

Елизавета Ивановна еще прежде замечала, что Маша стала раздражительна, что она брезгливо относится к домашней обстановке и сидит в кругу семьи нахмуренная, надутая. Она приписывала дурное расположение девочки усталости от непривычных усиленных занятий уроками и не расспрашивала ее; теперь она поняла, в чем дело.

— Ну, вот, — со вздохом проговорила она, — моя была правда: не для чего тебе было поступать в гимназию, не про нас это писано, куда уж нам равняться с другими!

— Нет, маменька, я могу учиться в гимназии! — вскричала Маша. — Только я не могу ходить туда нищей. Я ведь немного у вас прошу: неужели вы в самом деле не можете сшить мне хоть одного порядочного платья?

В первый раз говорила Маша таким образом с матерью. До сих пор она всегда понимала, насколько родителям ее трудно содержать такую большую семью. Елизавета Ивановна с горестью почувствовала эту перемену в обращении дочери.

— Бог с тобой, Машенька, — обиженным тоном проговорила она, — точно ты не видишь, что мы с отцом работаем с утра до ночи и лишней копейки на себя не тратим!

Упрек матери пристыдил Машу, но сознание вины ещеусилило ее грусть. Не счастливее ее была и Елизавета Ивановна: она понимала, что Маша могла бы несколько иначе отнестись к насмешкам подруг, что она могла бы оставить их без внимания, что она могла бы объяснить девочкам, насколько они неправы; но такое благоразумие казалось ей слишком трудным в Машином возрасте, ей до глубины души жаль было дочь, и она всеми силами старалась придумать, как бы помочь ей. Она озабоченно оглядывала скудную меблировку своих двух комнат, как будто стараясь отыскать, которую из вещей, находившихся в них, можно выменять на платье Маше; затем она подошла к старенькому треногому комоду, припертому к одной из стен спальни, выдвинула поочередно каждый из его ящиков и задумчиво перебрала лежавшие в них вещи. Вдруг в глазах ее блеснула радость.

— Не горюй, Машута, — обратилась она с веселым лицом к дочери, — у тебя будет платье, я совсем и забыла, что у меня лежит полотно, которое Лелина крестная подарила ей на белье. Сейчас пойду и продам его.

— Да ведь вы говорили, что оно нужно Лелечке, — нерешительным голосом заметила Маша.

— Ну, что делать, как-нибудь обойдемся!

Маша чувствовала, что она не должна допускать мать обижать ради нее младшую сестру, но искушение явиться в гимназию не хуже других было слишком сильно, и она поддалась ему. Она ни словом не удержала Елизавету Ивановну, спешившую скорей устроить продажу, и когда та через час вернулась домой и подала ей вырученные за полотно восемь рублей, та сильно покраснела, но все-таки с радостью приняла деньги. Через три дня Маша пришла в класс в новом шерстяном платье, за шитьем которого Елизавета Ивановна просидела две ночи почти без сна. Совесть мучила девочку, когда она видела истомленное лицо матери и ее опухшие от бессонницы глаза, но она все-таки не раскаивалась в своем поступке, все-таки радовалась, что какою бы то ни было ценой избавится от насмешек.

Пришла осень. В прошлый год Маша спокойно носила соломенную шляпку, пока пришла пора надевать меховую шапочку; но нынче она нашла, что это «стыдно».